Мое знакомство с Виктором Семеновичем Сорокиным произошло в 1987 году в книжном магазине. Перед поступлением на художественно-графический факультет пединститута я решила что-то почитать о живописи, о которой не имела ни малейшего представления. Взяла со стеллажа альбом, первый попавшийся. Написано – «Виктор Сорокин»1. Открываю и говорю себе: «Ну, мазня, ну, мазня!». Да еще печать не качественная… Закрыла… и купила. Еще раз дома посмотрела и отложила. Так эта книжка у меня и лежала.

Уже студенткой второго курса попала на выставку Сорокина, она была, скорее всего, приурочена к 75-летию художника. Я запомнила даже не выставку, а то, как он выглядел. Он был в «шкурке», как он называл свой жилет с овчиной внутри, джинсах и валенках. Меня поразил его облик. Он так со всеми хорошо общался. У меня были длинные волосы, он говорит: «Приходи, я тебя напишу». Прошел чуть ли не год, и я вспомнила, что Сорокин меня приглашал. А как его найти? Спрашивать было неудобно. Узнала в адресном столе и пошла к нему в гости. Прихожу и говорю: «Здравствуйте, вы меня написать собирались. Помните меня?» Он мотает головой – нет, не помню. «Ну, заходи».

Виктор Семенович только что вернулся из Вышнего Волочка, где был на творческой даче, на «Академичке». Я увидела кипу работ, меня это удивило. Он как писал? На подрамник набьет сразу много холстов: напишет на одном – снимает, пишет на следующем. Он говорит: «Ну, покритикуй». На одной работе был белый снег и серое-серое, как асфальт небо. И я смело начала именно этот пейзаж критиковать: небо тут не правильно написано, нас учат не так, а тут надо вот так писать. Он, видно, улыбался про себя. Потом мы начали пить чай, о чем-то разговаривали. Я думаю: «Мне показали картины, надо и свои показать». Приглашаю: «А пошли ко мне в гости!». Сорокин в ответ: «А пошли!». С этого дня мы начали общаться.

С Виктором Семеновичем было так свободно и легко, так интересно! Помню, он писал натюрморт. Там были: тарелка, кусочек тыквы – оранжевое пятно, стоял кувшин с почти облетевшими, мелкими сиреневыми и желтоватыми хризантемами. Это было под седьмое ноября, выпал снег. Композиция картины получилась такая: белая полоса снега, причем белила он уже нанес на подготовку какую-то плотную, темную, видно, на этом холсте он этот натюрморт уже писал, а потом счистил. Белила нанес, счистил и их, появились какие-то разводы. Я увидела кусок этой белой полосы – она была очень пластичная, на ее фоне кувшин смотрелся темным пятном, но он весь был такой цветной, весь состоял из красноватых, зеленоватых тонов. И еще внизу – белая полоса. А все остальное он практически счистил, оно только угадывалось, но как это было красиво! Меня эта композиция просто потрясла.

Оказалось, что у нас дни рождения в декабре – у меня в начале, у Виктора Семеновича в конце. Мы с подругой Ларисой – он ее писал несколько раз – испекли торт и пришли к нему в гости. Нам всем было очень весело! Эта непринужденная атмосфера зависела, конечно, от Сорокина. Сначала я приводила к нему много случайных людей. Он не сердился, давал такую возможность, но сам немножко уходил в сторону. Я поняла, что этого не нужно делать.

Когда речь шла о том, чтобы найти для него модель интересную, я старалась помочь. Если такая встречалась, то я подходила и всегда договаривалась, мне это сделать было проще. И тут мы как бы вместе творили: я ткани приносила для драпировок, для нарядов. А если меня писал, то делала такие-сякие прически.

Когда я училась рисовать, Виктор Семенович был моим первым натурщиком. Мне хотелось быстрее научиться писать, но не была довольна собой, и слезы лились ручьем. Он меня не критиковал, только говорил: «Ты пиши, пиши!». Он это всем говорил, кто ни приносил ему работы: нельзя огорчать, пусть пишет, что-нибудь получится.

Помню, через год, было уже лето, мы начали вместе ездить в Елец. Он был этому очень рад. Дом Е.П. Крикунова3 тогда только начинался, ступенек еще не было, но Виктор Семенович был доволен, показывал: здесь будет его музей.

В то лето он написал шесть натюрмортов4. Это очень много. Столько за одно лето он больше никогда не писал. Он был в особом настроении, полон вдохновения. Над каждым натюрмортом работал недели две. Делать холст такого размера – около метра – колоссальные внутренние затраты! И композиция требует большой ответственности, и каждый мазок – надо чувствовать расстояние, с какого будет смотреться работа. Как Сорокину это удавалось? Объяснить невозможно. Это от Бога. И я видела, как он от натюрморта весеннего, с ранними ягодами, пришел к натюрморту осеннему. Это было, как прослеженная жизнь – от начала, от пробуждения, до осеннего периода. Это было так здорово! Он мне рассказывал, почему любит писать астры. Это такой цветок, который стоит долго, и с ним можно много работать. И если мне нравилась четкая, острая форма, то для Виктора Семеновича как настоящего живописца важно было цветовое пятно, и как оно взаимодействует с цветом остальных предметов в натюрморте. Раков обожал писать. Злился, когда кошки этих раков потреплют или рыбу съедят: «Опять эти кошки!». Писал он на чем угодно. Если зудят руки, то он хватал первый попавшийся кусок чего-либо – холста, картона, фанеры. Главное – написать. Это для него был язык общения с человеком, с природой, с собой… Словами он крайне редко что говорил. Хотя молчун-молчун, но если что скажет, – в точку. Просто по молодости это не всегда сполна воспринимаешь и ценишь. Только со временем, когда все случайное отсеивается, до тебя начинают доходить его высказывания.

И он был очень требователен к себе. Вспоминаю такой пример. Когда мы с ним ездили во Францию5 в 2000 году, он писал портрет Кристин6, супруги Эдмонда Розенфельда. Виктор Семенович за сорок минут написал необыкновенно красивый портрет. Он чувствовал себя очень ответственным в этой работе – Кристин сама попросила написать ее, и он был очень напряжен. На портрете была роскошная, прекрасная дама. Художник выплеснул свой восторг… Но он тут же стер написанное. Начал переделывать. Я жалею, что не вытащила эту работу сразу из-под его рук и не дала новый холст, надо было делать только так. Эдмонд приходил, стоял за спиной, говорил: «Как хорошо, как хорошо!» А Виктор Семенович переписывал портрет раза четыре. В процессе работы образ на холсте менялся: вначале это была молодая цветущая женщина, а в последнем варианте – это была женщина в возрасте Кристин, с ее психологией. Художник все собрал и сделал этот портрет. Он так себя выложил, что было видно, как он устал. И Виктор Семенович, когда сделал эту работу, признался: «Я не ожидал, что смогу закончить». Обычно, когда не получается, люди ломаются. Но это не тот человек.

Для Кристин портрет был неожиданным, она привыкла к портретам, написанным гладко. А к этой пластике, к этому рвущемуся мазку надо присмотреться, прочувствовать.. Сорокин расстроился – что, не понравилось? Она: «Нет, я просто никогда себя такой не видела». Потом, когда мы уезжали, он этот портрет ей подарил. Она на прощание и в знак благодарности подарила ему два диска с хорами Верди.

Интересно Сорокин говорил о красках. Очень любил наши краски, ценил охры, все земляные. Я сначала не понимала: «Как можно ими писать?». Он отвечал: «Я могу и грязью писать. Не важно. Я могу написать любой краской. Иностранные не люблю потому, что они синтетические, и цвет их ненатуральный. Невозможно натуру писать неприродными красками». И все-таки он признавал достоинства голландских и французских красок. С нашими, чтобы от них чего-то добиться, надо много повозиться на палитре. Их надо вымесить – успеть их полюбить, разозлиться на них. А их краску можно класть сразу на холст, и она не меняет цвет, белила не желтеют. Я знаю, что он тер белила сам до той консистенции, какая ему нужна. Он в них добавлял обязательно воск, говорил: «Не люблю, когда живопись блестит». Иногда он, правда, покрывал картину лаком. Но считал, что матовая живопись лучше.

Когда общаешься с гением, я не боюсь этого слова, то находишься под его влиянием. Однозначно, что некоторое время я писала «под Сорокина». И не жалею, что прошла эту школу. Я много видела, как работает мастер. Например, он часто делал заливки тио-индиго красной. От этой ярко-красной подкладки пейзаж приобретал совершенно иной смысл. Одно лето он именно такие пейзажи любил делать7 и написал их довольно-таки много. Потом бросил, говорил: «Все-таки она лезет через другие краски».

Очень любил эту тио-индиго розовую, тио-индиго черную, обожал жженую кость. Не любил сажу газовую. Вот натюрморт закончил, говорит: «Он устоится, я чуть-чуть, может, добавлю, пролессирую». Думаю, он чувствовал те химические процессы, которые происходят с красками на холсте. Я долго не понимала, и только по прошествии десяти лет стала немного понимать, о чем идет речь. Мы, молодые художники, были довольны, что наблюдали Сорокина в работе и видели, что это, конечно, божественно! А учить он не учил, говорил: «А что их учить, они сами пишут».

Как-то мы с Виктором Семеновичем поехали в Москву. Ходили в театры. Потом, вечером, могли идти по улице, гулять, он что-то рассказывал. Однажды по пути купили пластинку Булата Окуджавы, мы постоянно ее слушали за чаепитием. А чаи мы гоняли! По 7 чашек могли выпить. Я никогда столько не пила чая, но с ним было просто интересно сидеть. О чем у нас были разговоры? Чаще всего – о живописи, искусстве или просто о погоде.

Когда Виктор Семенович ездил на творческую дачу, он присылал мне очень короткие письма, например: «Погода была замечательная, небо лазоревое, я пошел писать, а картина у меня упала, когда подул ветер». Но этого было достаточно: какое-то настроение свое передал, и было приятно.

Мне были особенно интересны пейзажи Сорокина: когда он пишет пейзаж, как он воспринимает состояние природы. Он говорил: «Не люблю лето писать, зелень вся черная», – имея в виду монохромность зрелой зелени, но время от времени писал. Меня потрясает до сих пор вода в его пейзажах. Одно время мы ходили на пруд за вокзалом. Он с удовольствием туда ходил, хотя это далеко, даже для меня утомительно, пока дойдешь до места – уже устанешь. А он старше меня на много, и все равно не сдавался. У него был свой ритм шага, согласующийся с его ритмом жизни.

И вот мы приходили на пруд, я просила научить меня писать воду. Виктор Семенович писал ее разными приемами: то вертикальными мазками – и это была вода, то горизонтальными – и это тоже была вода. Потом я видела, что он просто повозил кистью по холсту, и это опять была вода. За счет чего? Верность отношения цвета – неба, земли и воды. Если вертикальными мазками написать небо, будет очень активный этюд. Я все время допытывалась, где он побывал, чтобы так писать дали у воды? Он говорил, что Байкал помог ему освоить цвето-тональную насыщенность пространства. Говорил, что там состояние природы менялось каждые пять минут. Еще Виктор Семенович рассказывал о реке Хопер, таинственно рассказывал всегда, потому что у него, видно, очень приятные воспоминания остались. По поводу воды он говорил: в первую очередь надо искупаться, ощутить ее кожей. Он писал Дон, Хопер, Матыру, Воронеж, Плещеево озеро, Байкал, Черное море. Все это – опыт.

Кто-то из знакомых назвал Сорокина Бахом в живописи. Хотя он не очень любил слушать Баха, потому что эта музыка – космическая, слишком большая для него: она раздавливает человека и одновременно погружает в огромнейшее пространство. Бах пугал Виктора Семеновича чувством смерти, которое есть в его музыке, а в живописи Сорокина – чувство жизни… Его мазок тоже делает широкое пространство. Даже маленькую улочку он так пишет. Я стремилась понять: почему, допустим, там много места отдается дороге? Он мне объяснял, что здесь это необходимо. Я пыталась так же делать, но у меня эти пространства получались пустыми. А у Виктора Семеновича пустоты нет никогда. Нужно отойти на какое-то расстояние, чтобы увидеть: у него и в маленьком пейзаже – космос. У Виктора Семеновича чувство жизни заполняет все полотна, кроме последнего автопортрета, и еще нескольких работ.

Я просила написать для меня такие же ирисы, какие он написал во Франции. Эта работа у меня перед глазами. Она произвела невозможное потрясение! Такая нагрузка холста! Казалось, что руками брали краску, как тесто месили и кидали на холст. Удивительная вещь. В ней он превзошел Ван Гога. Видно такое повторить нельзя. Вместо ирисов он подарил мне автопортрет. Там был написан мужчина, с седыми волосами, бородой, решительный, с жестким взглядом, которого я не замечала у Сорокина, он пытливо на мир смотрел, но никогда не зло.

Хочется еще раз вернуться к созданию натюрмортов. Прихожу однажды к Виктору Семеновичу – и в доме, и в саду жуткий запах. Что такое? «Я фузу9 разогреваю». На плите, в жутких пожароопасных условиях, он льет в консервную банку скипидар и размешивает, разогревая. И этой разжиженной массой он писал фон, крупные предметы. Он работал над натюрмортами от нескольких дней до двух недель, по несколько часов за сеанс. Но внутренне эта работа происходила непрерывно – он все время мимо холста ходил, ходил… Он настраивался. Я старалась не мешать. Натюрморты он писал чаще всего уединенно. Но процесс я видела. Цвет он так замешивал: выкладывал краски тех цветов, которые будут составлять основной колорит картины, выдавливал их почти по тюбику на палитру, так чтобы с нее текло, белил туда наложит. Потом это размешивается по всей палитре – круговерть такая, и смотришь – все это выплескивается на холст совершенно удивительно. Сорокин на уже палитре решал проблему колорита. Выложил он фузу, допустим, потом на палитре замешал краску этой же кистью и прописал тот тон, который нужен. Он мог фузу соединять с очень плотными красками. Любил, особенно когда писал в саду, соединять с краплаком, либо с коричневыми. Он одновременно работал со всеми красками. Но случалось и так, что холст покрашен, основной фон есть, Виктор Семенович расставит пятна, например, пролепит кувшин с цветком, или что-то еще, и обязательно какой-то цветовой акцент поставит. По сути, натюрморт решен. Бросит, отойдет: «Я сегодня устал». Но вообще он очень упорно стоял у станка, я поражалась его работоспособности – и внутренней и физической: какой она должна быть, чтобы простоять три часа у холста?! Он мог писать, писать, писать, потом все стереть. И на следующий день опять идти к этому холсту и работать с ним, а он, этот холст огромный! Не каждый с таким масштабом справится.

Виктор Семенович любил, когда цветы немного увядали, они приобретали для него особую ценность, потому что лишняя ядовитость, которую он не терпел, убиралась, и оставалась живописность. Но должен быть такой глаз, который чувствует в этом как бы невзрачном букетике, как многим кажется, совершенно уникальные свойства. Я столько раз смотрела на предметы, которые он пишет, в реальности, и на то, как он в живописи их преподносил… Пространство окна он всегда менял – делал больше, меньше. Между натюрмортом и пейзажем за окном – полная гармония, они слиты воедино. Тени на подоконнике продолжают тени на снегу… А зимние пейзажи у Виктора Семеновича – это всегда чудо, просто песня. Он мне говорил, что надо писать, когда не более 15 градусов мороза, при 20-ти – краски уже невозможно развести. Но есть этюды, которые он писал при 20-ти, я это видела. Зимние пейзажи меня удивляли тем, что он сразу землю и небо покроет, и уже это рождает картину, можно уже ничего не прописывать. Всего лишь два отношения… это просто невероятно! Лесочек сделает, дорожку – и все готово. Когда цветовые отношения точные – все решено, и он их очень хорошо чувствовал. Сорокин мог написать небо серым, желтым, каким-то зеленоватым… Очень часто в написании весеннего неба он в голубую краску добавлял белила, и краплак, и тио-индиго. Это прекрасно, что я видела – какие бывают небеса. И мне смешно вспоминать, как я, глупая, в первую нашу встречу раскритиковала главное достоинство его живописи – цветовые отношения.

Мы с Виктором Семеновичем часто разговаривали о художниках. В числе первых он всегда называл Константина Коровина11. Обязательно – Клода Моне. Ему было дорого все, что было связано с импрессионизмом. Нравился Ренуар. Тициана любил. Восхищался Веласкесом, он произносил это слово очень мягко, с наслаждением, этот художник для него всегда был важным. Рубенс ему тоже нравился, вернее ему нравились модели Рубенса. Рембрандт восхищал. В «Возвращении блудного сына» все есть, что так интересовало Сорокина в последний период жизни – и фактурность, и горение цвета изнутри. Бывая в Эрмитаже он подолгу смотрел эту работу. Еще Виктору Семеновичу нравился Гойя.

Как он ходил по музеям, по выставкам? Когда доходил до того места, где ему нравилось, то и причмокивал, и покашливал, как-то эмоционально проявлял свое отношение. Иногда комментировал работы. Мы чаще всего бывали на втором этаже Пушкинского музея, где импрессионисты и Матисс – Сорокин любил эти его алжирские этюды. Ему очень нравился Сезанн, он все время смотрел на его автопортрет. Мне кажется, Виктор Семенович что-то добирал для себя у Сезанна.

В своих автопортретах он был очень изобретателен: одно и то же лицо, но портреты все разные. За полгода до того, как случилось несчастье, наверное, в феврале или марте12, он мне он неожиданно подарил автопортрет. На первый взгляд, обычный для него ход: одна сторона лица затенена, а другая – освещена. Мне он сразу чем-то не понравился. Всмотрелась и оцепенела: там половина лица живого человека, а половина – уже мертвого. Меня это потрясло. Таким он потом выглядел после инсульта. Я была очень расстроена этим портретом. Художник – что пишет, то он и есть.

Несколько слов о серии автопортретов на газетах. Началось с того, что он пролил масло на газету, и на ней портрет написал, потом второй, третий… Увлекся. Но длилось это недолго. По датам на газетах можно установить.14

Когда пошли выставки авангарда 20-30-х годов, Виктор Семенович от их просмотра мгновенно зажигался. Смотрим Кандинского, Малевича, он заявляет: «Бросаю все, пишу, как Малевич, бросаю все, пишу, как Кандинский!». После графики Филонова: «Ох-ох-ох! Бросаю живопись, занимаюсь графикой». У меня есть одна графическая работа Виктора Семеновича, единственная в своем роде13. Я делала гравюру на картоне и предложила ему присоединиться. И он резал, клеил свою гравюрку, и мы ее отпечатали – с одной стороны мастер, колесо станка, с другой стороны – женская фигурка. Он гордо расписался типографской краской. Он увлекался, но никакие эксперименты его не сбивали с пути.

В музеях и на выставках он каких-то художников принимал всецело, каких-то несколько отстраненно, Боннара, например, но все равно пропуская через себя, накапливая в себе что-то. А потом – новый рывок в живописи. Он меня удивлял все 12 лет нашего знакомства. Я думала, что за его долгую жизнь можно исписаться. Но он был неисчерпаемый, новый, всегда готовящийся к новому. Поэтому от него ни на шаг не хотелось уходить.

О некоторых вещах только с ним можно было говорить. Он был неразговорчив, но мне достаточно было его реакции. Когда я задавала вопросы, он что-то рассказывал, а сам по себе он крайне редко высказывался и никогда не пытался навязать свое суждение. Мне было интересно его мнение по поводу произведений литературы, поэзии, музыки, кино. Насколько поняла, круг его чтения составляла русская классика и литература о великих художниках. Я подарила ему книгу прозы Бунина, очень красивое издание. Она была небольшого формата, на обложке – работа Врубеля с раковиной и двумя женскими фигурками, и шрифт крупный. Читал он без очков всю жизнь, но не любил мелкий шрифт. Виктор Семенович остался доволен – иллюстрации хорошие и бумага такая, как надо: терпеть не мог в книгах газетной бумаги. Он с удовольствием ее читал. Я увлекалась поэзией и «болела» каждым поэтом подолгу, перечитывая бесконечно. Так было с Анной Ахматовой. И, наверное, я надоедала ему этими стихами. Он очень любил и умел слушать. Потом мы с ним Арсения Тарковского читали, и я покупала ему сборники его стихов. Приносила ему фильмы Андрея Тарковского. Самым любимым у него был не «Андрей Рублев», а «Зеркало». Там ему нравился тот момент, когда падают кувшины от ветра. Виктор Семенович говорил, что это тот натюрморт, который он писал всю жизнь… Думаю, речь шла о философии. «Зеркало» он очень часто смотрел, еще «Ностальгию» любил – очень тонкий фильм, живописно снятый. Он рассказывал, что какие-то из этих картин он видел раньше, в советское время. «Зеркало» ругали, но дали посмотреть работникам искусства. «Я видел, какая это красота. Может, оттуда шло какое-то воздействие на мою работу».

Он слушал радиостанцию «Орфей», которая передавала классическую музыку и всегда у него была включена. Делился: «Сегодня – «Евгения Онегина» передавали, с удовольствие послушал». Виктор Семенович открыл для меня оперное искусство. Одно время слушал Бетховена, потом перестал: «Мне сейчас это не подходит». Не любил флейту и арфу.

Он был человеком с большим юмором. Даже в последние дни жизни. Он не ел ничего, я уже начинала реветь, а он меня передразнивал. Однажды я, измученная, ему крикнула: «Но жрать-то надо!» А он: «Что ты меня оскорбляешь?». За время болезни он никогда не жаловался. В первые дни постоянно говорил: «Я вам доставил столько хлопот». Я отвечала, что мы не сможем отдать ему даже части того, что он сделал для всех нас.

Виктор Семенович любил повторять, ссылаясь для авторитетности на Леонардо, на Матисса, что в искусстве живопись занимает первое место, как он говорил – «номер 1». И для него она была главным в жизни. Она была и панацеей от многих бед, случайностей жизненных, суеты просто-напросто. «Ты пиши, занимайся живописью, не бросай, все остальное придет». Что, собственно, сам и делал всю жизнь.

1. С. Киселева. Виктор Сорокин. Альбом. М., 1984
2. Соболев Виктор Яковлевич, член Союза художников России, учился у В.С. Сорокина в Елецком художественном училище, в Московском художественном институте им. В.И. Сурикова
3. Крикунов Евгений Павлович, коллекционер, создатель в Ельце Музея Виктора Сорокина в 1992 году (?)
4. Все натюрморты (перечислить) были приобретены (указать когда) министерством культуры РФ (?) вместе с еще шестью работами, и были переданы в фонд Липецкой областной картинной галереи в 1992 году (?)
5. Речь идет о поездке во Францию в осенью (уточнить месяц) 1991 по приглашению коллекционера и владельца галереи «Lts Oread» Эдмонда Розенфельда.
6. Кристин Розенфельд, супруга Эдмонда Розенфельда
7. Около 1990 года (7), привести примеры.
8. Альбина Георгиевна Акритас, народный художник России, действительный член Российской академии художеств, живописец, график, была хорошо знакома с В.С. Сорокиным с (…годов), вместе с Сорокиным входила в выставком зональных выставок «Край Черноземный»).
9. Огурцов Альберт Федорович, (звание), действительный член Российской академии художеств, живописец, первоначальной профессиональное образование получил в Орловском (Елецком) художественном училище (класс В.М. Сорокина). Годы?
10. «Фуза» - смесь краски, счищенной с палитры или холста. Она имеет сложный цвет, зависящий от колорита картины, над которой работал художник, и его цветовых предпочтений. В.С. Сорокин нередко использовал фузу для написания фона, изображения предметов, добавляя в готовую смесь различные краски, благодаря чему добивался гармоничности в цветовом решении композиции. По мнению Максима Кантора, « Эти замесы, эти особые цвета отличают художников друг от друга. В живописи нет просто "красного", но есть красный Рембрандта, красный Пуссена, красный Бэкона. Наличие такого качества цвета — индивидуального — есть свидетельство того, что перед нами — искусство.» Максим Ъ-Кантор. Газета "Коммерсантъ", №123 (1081), 20.07.1996
11. В изостудии трудовой коммуны им. Ф.Э. Дзержинского и в Московском художественном институте им. В.И. Сурикова преподавателем живописи у В.С. Сорокина был Б.В. Иогансон, ученик К. А. Коровина.
12. Речь идет об инсульте, случившемся в 2001 году
13. В.С. Сорокин. «Художник и муза», 1994, гравюра на картоне, смешенная техника, 20х30. Местонахождение – Филиал ОБУК ЛОКГ «Художественный музей им. В.С. Сорокина – Дом Мастера», инв. КП 277, Г 82. Работа передана в дар музею И.А. Федоровой в 2004 году.
14. Автопортреты, написанные на газетах, относятся к 1995-1996 года, что подтверждается датами выпуска изданий, таких как газеты «Культура», «Сегодня» и др. Местонахождение работ – Филиал ОБУК ЛОКГ «Художественный музей им. В.С. Сорокина – Дом Мастера», частные собрания.