Когда мне было лет 16, нас из детского дома перевели в трудовую коммуну имени Дзержинского под Люберцами. Она находилась в бывшем монастыре Николо-Угрешском. Привезли нас и повели в столовую. А там столы дубовые, скамейки, как в монастырской трапезной. Я ходил в столярный цех. Дерево полюбил, хотел мастером стать. Там ребята были хорошие, они завлекли меня в рисовальный кружок.

Он занимал помещение в монастырской башне. Там было тепло от печурки. Вел кружок Хотулев Аникита Петрович – ученик Репина. Он с Репиным не терял связь, вел переписку. До революции держал в Москве частную студию. У него учился Соколов-Скаля. Хотулев жил в Москве, а ездил к нам в Люберцы на работу. Руководители коммуны заботились о том, чтобы мы после работы заняты были чем-нибудь полезным. В нашем кружке занималось 6-7 человек. Писали акварелью постановки, горшки всякие. А летом – на этюды. Природа там отличная: Москва-река, берега. Мужской монастырь. Хотулев требовал от нас точности рисунка, настоящего реализма. Его система была очень полезной – репинская школа! Не знаю, отличался ли я от других, мне казалось, мы ровно шли.

Хотулев привил любовь к акварели, к краскам. А краски были старинные, еще николаевского времени. Очень качественные, в железных коробочках с крышечками. Хотулев был сам очень интересным художником и человеком, с длинной красивой бородой. Талантливый художник, пейзажист, портретист, но не смог себя реализовать. Я у него бывал дома. Он сыграл первую роль в моей судьбе: открыл для меня искусство. Он ориентировал нас на русскую классику, на собрание Третьяковки, на Репина. Репин тогда для него и для нас был бог. По воскресеньям учитель водил нас в Третьяковку, объяснял. Был неразговорчивый, но если скажет – точно.

Потом в коммуне сменился начальник. Это был образованный человек по фамилии Смелянский. Любил искусство. Поощрял занятия в разных кружках коммунаров, бывших беспризорников, которые попали в жизненную переделку. А из нашего кружка сделал студию изобразительного искусства. Дал большое светлое помещение. У него было чутье на таланты. Он видел, что мы увлечены. Ценил это. Помогал всем. Поощрял талантливых: освобождал нас от работы, бесплатно снабжал нас красками, поставил на бесплатное довольствие. Таких условий никто никому не создавал до него.

Преподавал у нас в то время художник Свирденко. Умный был. С академическим образованием. От него шло французское влияние: Курбе, Коро. Другая технология. И принцип другой – не на рисунке, а на пятне основанный. Он нас воспитывал на собрании Музея нового западного искусства, на искусстве старых мастеров, в том числе Рембрандта. Не все до меня доходило, пока я не попал в Эрмитаж. Смелянский нас, студийцев, возил специально в Ленинград на целую неделю, чтобы мы познакомились с Эрмитажем. Выше примера для нас не было. Для воспитания вкуса – лучше не придумаешь. На первоначальную «репинскую» основу наращивались новые приемы. Расширялся кругозор. Вот раньше я березку писал точь в точь, а потом стал пятном изображать. Но базу, сформированную Хотулевым, я никогда не отрицал.

Потом пригласили руководить студией Бориса Владимировича Иогансона. Свирденко тогда исчез куда-то. Время такое было… Смелянский верил в нас. Он сказал: «Ищите себе знаменитого преподавателя». Ребята боевые у нас были. Посоветовались и решили – Иогансон. Он тогда выставил свою картину «Допрос коммунистов». Нам она понравилась, живопись такая! Ну, кого звать? Иогансона. И мы с приятелем одним, талантливый такой был, рано умер от чахотки, поехали к нему. Звоним. Открывают. Борис Владимирович сидит на диване, делает наброски. За этим мы его и застали. Жена его угощает нас чаем. Мы ему объяснили, зачем пришли. А он говорит: «Занят». Но, в конце концов, согласился заниматься с нами по субботам и воскресеньям. Помню, как мы уходили от него. Вместо того чтобы идти по дорожке к калитке, мы на радостях перемахнули через забор. Он видел это из окна, засмеялся и помахал нам рукой. Думаю, это и решило дело. Начальник коммуны давал машину, чтобы Бориса Владимировича возить к нам из Москвы.