Жили мы в Москве, на 1-й Мещанской, напротив Рижского вокзала, в двухэтажном собственном доме. Внизу магазин был, он принадлежал нашей семье, наверху жили дед, дядя – брат бабушки, богатый, он имел несколько домов, они сдавались внаем. Дед владел в начале века подносной фабрикой в Подмосковье. Бабушка, мать отца, была из дворян, рано умерла. Брат бабушки взял к себе моего отца на воспитание.
В семье, где вырос отец, было пятеро детей – два брата и три сестры, красивые девушки. В этом доме я и родился. Эти тетки мои двоюродные меня маленького баловали конфетами. Все они рисовали. Я оттуда стал художником. Краски я увидел лет в пять.
Когда мне было лет 16, нас из детского дома перевели в трудовую коммуну имени Дзержинского под Люберцами. Она находилась в бывшем монастыре Николо-Угрешском. Привезли нас и повели в столовую. А там столы дубовые, скамейки, как в монастырской трапезной. Я ходил в столярный цех. Дерево полюбил, хотел мастером стать. Там ребята были хорошие, они завлекли меня в рисовальный кружок.
Иогансон преподавал у нас пока мы в институты не поступили. Он нас и подготовил. Когда он увидел наши работы впервые, мы ему, видно, понравились. Иначе он и не остался бы вести студию. Перспективные были. Два человека поступили в Репинскую академию, а меня, Горлова Николая и Политова Илью он взял в свою группу в Суриковский институт. Он вел тогда второй курс, так что мы сразу на второй были зачислены. Иогансон не учил соцреализму, преподавал методику Коровина, у которого сам учился. Показывал студентам свои работы – «На старом уральском заводе»… Даже этюды он показывал в рамах.
В первые месяцы войны я работал в специальной бригаде: мы делали цветомаскировку зданий – расписывали крыши «под деревья». В октябре 41-го года (…) институт эвакуировали в Самарканд. Ехали мы долго, целый месяц, в царском поезде, в одном вагоне с Владимиром Андреевичем Фаворским и его семьей, скульптором Матвеевым, Ульяновым, Фальком, Сергеем Герасимовым, Моором. Фаворский все читал в дороге. В Самарканде мы с ребятами украдкой наблюдали, как Фаворский рисует. Самарканд – это новый виток в развитии. Сама природа ставила другие живописные задачи.
Защищал работу в 1945. Председателем Государственной комиссии был Петр Петрович Кончаловский. Очень строгая комиссия, человек двадцать профессоров, ленинградских академиков – Осмеркин, Ряжский… Искусствовед Бескин был оппонентом, с ним художники считались. Он меня охарактеризовал. Потом я начал говорить. А Кончаловский встает: «Хватит, тут все ясно!».
В то время требовалась в основном военная тема, героическая. Один Кончаловский меня отстаивал: «Война ведь кончилась…» И формальная сторона моей живописи не соответствовала требованиям. Через худсовет трудно было пройти. Живопись была не нужна. А я хотел работать по-своему. Иогансон и Кончаловский помогли получить направление в Елецкое училище.
В Липецке поначалу я ощутил тормоз в творчестве. В Ельце хоть зарплата за преподавание какая-то шла, а тут зарабатывать нужно было халтурой. Писать портреты членов политбюро, угождать обкому. У меня не получалось. Немного изменилось отношение ко мне, когда состоялась областная выставка. Она проходила в Христорождественском соборе, где был в то время краеведческий музей. На эту выставку приехали московские художники. Хороший художник Ярослав Титов, известный, отметил две мои работы. И это сыграло роль.
Я за десятилетие свободу почувствовал. Писать, как раньше, уже не выйдет: я уже другой. Был бы одинаковый – какая скука! Манера, техника в моих работах изменились сами собой. Если нарочно – ничего не получится. Сменилась эпоха. Какая эпоха, такая и живопись. Так всегда было. (…) Мир стал более цветным. Как будто пыль смыли. Может, я другим стал – года. Может, природа сама по-иному воздействует. Неизвестно. Природа и жизнь связаны неразрывно. Живопись – это философия, а художник – философ.