В 1985 году я случайно, хотя ничего случайного не бывает в жизни, попал в Дом творчества на Байкал. И руководителем нашей группы оказался Виктор Семенович Сорокин. Я знал художника Ивана Сорокина, о Викторе Сорокине, да еще из Липецка, мне ничего не было известно. Старостой группы назначили меня.

Мы приехали в холодное время – поздней осенью, на два месяца. В ноябре было до 25 градусов мороза. И мы в этих условиях писали. Виктор Семенович прибыл в полной боевой амуниции: валенки чуть не по пояс – мужичек с ноготок, – шапка, телогрейка, какие-то рукавички с дырочками.

Я помню его светящиеся, с искринкой, лукавые глаза, его полуулыбку. Он не был ханжой, участвовал в разговорах, на шутки реагировал нормально, себя не выделял, как некоторые художники, которые что-то нашли в творчестве. Вел себя предельно деликатно, скромно, интеллигентно. Очень естественно, органично держался в пространстве.

Честно говоря, Сорокин был, как мышка. Возникал неожиданно, тихо. Смотришь – сидит Виктор Семенович! Раз – его уже нет. Появлялся на обеде, на ужине. А оказывается, он все время писал, писал, писал… И вот однажды я увидел, как он работает на этом холоде. Гляжу – какие-то такие нашлепки на холсте. Думаю: какой странный человек, необычно пишет, кладет столько краски, работы какие-то незаконченные. Но что-то меня кольнуло: я понимаю, что такое живопись.

Как-то приехали к нам двое американцев. Одна из них – Барбара, талантливая художница. Они-то как раз сошлись с Сорокиным. Он им что-то показывал, и они вокруг него были все время, общались. Однажды Виктор Семенович меня пригласил к себе в мастерскую. Я зашел и увидел: стоит на мольберте холст, написанный в яркой, ослепительной, французской импрессионистической манере, не помню, что там было – то ли багульник, то ли какие-то другие цветы в синей вазе на окне1. Я был свидетелем этой вещи: она вся трепетная, живая. Меня снова кольнуло: что-то не то – какой-то простой художник и вдруг такую удивительную работу сделал.

Только потом уже, много позже, я догадался, что это за мастер. И вдруг, уже в Москве, мне попадается какой-то маленький каталог с его работами. И затем отовсюду буквально стал появляться Сорокин – на выставках, в разговорах. Мой хороший друг, академик Альбина Акритас мне много про него рассказывала. И образ этого художника словно раскрывался передо мной. Но самое главное – меня поражали его вещи, восхищала палитра его, вот этот дар Божественный, когда художник попадает в цель сразу – и в цвете, и в состоянии, и во всем. Вот эта сиюминутность, вот эта недосказанность, эта детскость, непосредственность, которая именно самая ценная в искусстве, когда читается движение души в живописи – все у него было. И не было этого мученичества, добивания, дотягивания работы. Сорокин, как соловей, как птица Божья, – вот так он пишет. И для художников, которые знают и понимают живопись, он просто светоч.

На все выставки галереи «Лез Ореад», которые были в Центральном Доме художника, я всегда приходил из-за Сорокина. Приходил и стоял перед его работой, как перед иконой, смотрел, впитывал его живопись. Приходил как к другу. Живопись не только смотришь, она и согревает, и дает тебе какие-то силы дополнительные, убеждает тебя – в чем все-таки истина. А истина – в естественности, в данности, какую Господь тебе отпустил. Не надо ничего придумывать. Он в тебя все заложил, только будь искренним, чистым и свой талант спокойно распредели, пока есть силы. Мне довелось беседовать с одним священником, иконописцем, и он задал мне вопрос: «Что самое главное в живописи, в искусстве?». Я что-то начал объяснять… А он говорит: «Все просто – славить Творца и его творения». Вот и все. И это, мне кажется, созвучно с тем, что является сутью творчества Виктора Семеновича Сорокина.

Москва. 2002, 28 марта