В. С. Сорокин в искусстве и жизни

Мы были знакомы и дружны с Виктором Семеновичем Сорокиным без малого двадцать лет. Мне очень дорога память о нем, ценны мгновения его жизни, очевидцем которых мне довелось быть. Меня не перестает волновать уникальность таланта, мировосприятия, философия этого художника и человека, прошедшего долгий жизненный путь почти через весь ХХ век и сохранившего абсолютную природную естественность.

Со временем образ ушедшего человека затягивается дымкой, обрастает легендами, быть может, не столь существенными для его понимания, а то и ложными. Остается миф о Сорокине, как о маленьком, седеньком, чудаковатом и улыбчивом, а потому добреньком, и таком простом человеке, о котором трудно поверить, как некоторым не верилось при его жизни и потом, что он был большим художником, мастером живописи.

Я много писала о творчестве Виктора Семеновича, но это были статьи, жанр которых не предполагал неспешности рассказа о нем. Быть может, настало время предаться «волнам памяти» и поделиться тем, что я знаю об этом необыкновенном человеке.

Он и вправду был очень небольшого роста, хрупкого сложения. Красивое лицо, с дантовским профилем, и чем старше, тем красивее оно становилось, обрамленное мягкими белоснежными волосами и бородой. Если он улыбался, то как-то застенчиво, но чаще ограничивался полуулыбкой. Громко не смеялся, лишь тихонько похихикивал – от удовольствия и когда было по-настоящему смешно. Глаза у него были удивительные – умные, зоркие, быстро схватывающие, и тут же прячущие свой чистый голубой цвет под нависающими козырьком веками. Одевался он так, как было удобно, и по погоде. И что бы ни надел, всегда было красиво, легкая небрежность ему шла, а пятна краски он не считал за грязь. Спину держал прямо, годы его не согнули, и сказывалось, должно быть, его происхождение и воспитание в детском доме «Суханово», где педагоги и наставники имели дворянские корни. Не случайно одним из хвалебных определений у Виктора Семеновича было слов «аристократичность».

Сорокину претила всякая напыщенность. Сам был необычайно скромен. Быть может, еще в молодые годы он надел маску простачка, наверное, тому его научила жизнь, перипетии собственной судьбы с ранним сиротством, детским домом, трудовой коммуной. Эта маленькая хитрость защищала его внутренний мир, вводя в заблуждение многих и многих. Но при этом, он знал себе цену. Я никогда не видела его в униженном положении. Он никого ни о чем не просил, а, значит, не имел отказа. Он и пальцем не пошевелил, чтобы получить звания и награды, которые имел. Об этом ходатайствовали коллеги, бывшие ученики, признававшие, что Сорокин достойнее лучших из них в липецком Союзе художников. Виктора Семеновича тяготило навязываемое ему извне долженствование: как и что писать, как жить, как вести себя. Он сам знал, что и кому должен по гамбургскому счету. Свободу он любил. Она была главным условием его творчества.

Сорокин чутко отличал непонимание от глупости, великодушно прощал первое и не переносил второе: «Не обижайся, он не понимает» или «Все зло от дураков». Произнося слово «дурак», он прикрывал рот рукой, как бы спохватившись, что вырвалось недозволенное ругательство. В целом Виктор Семенович был проницательным человеком, но случалось, что ошибался, и тогда он тяжело переживал разочарование или обман. Иногда он попадал в неудобные положения из нежелания обидеть или нелюбви к скандальным ситуациям, ему было трудно отказывать настойчивым людям, он вынужденно соглашался и впоследствии горько сожалел о своем малодушии.

Виктор Семенович был приветливым, общительным, казалось, что он всегда в хорошем расположении духа. Ораторским даром природа его не наделила. Может, его молчаливость и была необходима для аккумулирования наблюдений, ощущений, мыслей, чтобы, не расплескивая, доносить их до холста? Говорил он короткими фразами, помогая себе сдержанными жестами: только кистью руки. Когда остерегался попасть впросак, применял полувопросительную интонацию, проявляя будто бы нерешительность, готовность уступить. В принципиальных для него вещах не уступал. Бывали случаи, когда он становился разговорчивым, вспоминал былое, рассуждал об искусстве, рассказывал о своих педагогах. К сожалению, это случалось редко, и я старалась все записывать. Речь его была удивительно образна, точна и живописна. Если он чему-нибудь или кому-нибудь давал характеристику, то это было не в бровь, а в глаз. Излагать что-то в письменном виде он не любил, а еще точнее – мучительно не любил. Если было возможно, он просил кого-нибудь сделать это за него – заполнить анкету, написать заявление, а сам только расписывался. Однажды он подписывал мне свой этюд. Подумал, как бы короче сформулировать, и вывел: «Тане от Вити». Никаких написанных мемуаров он, естественно, не оставил. Все, что публиковалось, было записано с его слов, иногда эти тексты были настолько литературно облагорожены и домыслены, что от Сорокина в них оставались только основные факты. А бывали и другие крайности: журналисты буквально печатали стенограмму его речи, не вникая в суть, не ощущая, что художник ерничает или просто дурачится перед не понимающим его собеседником.

Честно признаться, он был большим путаником: может, его на склоне лет иногда подводила память, может, хитрил, а может не придавал значения мелочам – захотел, так сказал, захотел иначе, если это не имело серьезного значения. В названия своих работ и времени их создания неразбериху он вносил несусветную, подозреваю, что часто по небрежности к такой, с его точки зрения, ерунде, но иногда и намеренно. Поди теперь разберись! Атрибутировать по стилистическим признакам некоторые его работы весьма трудно: он то опережал себя, то возвращался к прежнему этапу.

Сорокин ощущал себя скованно в присутствии людей, демонстрирующих свою значительность, и спешил поскорее закончить общение. Ему было комфортно среди людей непосредственных. У него были приятели «из народа» – завсегдатаи бани, например. Общую баню с парной он посещал еженедельно, до последних месяцев жизни. Она была не только оздоровительной процедурой – Виктор Семенович был чистоплотен. Его внутренняя чистота была неотделима от физической. Художника часто видели на центральном рынке, он неторопливо ходил вдоль рядов, любовался товаром, вступал в разговоры, выбирал самые красивые плоды и нужные цветы для натюрморта. Если название цветов было незнакомым, он просил торговку написать. И когда вставал вопрос, как назвать натюрморт, он доставал почти затертую в кармане бумажку, где было написано, например, «рудбекия». Так и называли картину.

Сорокину было легко в кругу молодежи. Он всерьез относился к творчеству детей и молодых художников. Был снисходителен к их профессиональным несовершенствам, острым глазом выискивал проблески способностей и поощрял короткой похвалой, призывал больше работать и учиться у природы. Но ему откровенно не нравилось, если начинающие писали «под маститых», вооружившись готовыми приемами. О таких он говорил: «Ему уже нечему учиться». Это был почти приговор. Когда Сорокину кто-то хотел показать свои работы, будь то студент, недавний выпускник или самодеятельный художник, он принимал приглашение и приходил в гости. Более всего ценил он молодую дерзновенность, сам до конца дней сохранял это качество.

Так же органично Сорокин ощущал себя среди равных ему. В его Музей-мастерскую с выставками приезжали крупные деятели российского искусства – художники Дмитрий Шаховской, Илларион Голицын, Дмитрий Жилинский, Альбина Акритас, Вячеслав Клыков, бывали в гостях композиторы Тихон Хренников, Александра Пахмутова, пианист Наум Штаркман и многие другие, посещали музей и высокие зарубежные гости. Виктор Семенович легко находил общение с истинно культурными и талантливыми людьми, был раскрепощен, весел. Однажды с Дмитрием Михайловичем Шаховским они шутливо дуэтом исполняли песню «Во субботу день ненастный», партия Сорокина заключалась в возгласе «Ох!», что он делал с большим юмором и вызывал дружный хохот.

О тонкой музыкальности живописца ходили легенды. Он с детских лет был приобщен к классической музыке, хорошо ее знал, любил, постоянно слушал. Как-то на одной из его выставок я решила «озвучить» экспозицию, проигрывая на магнитофоне красивейшие произведения. Виктор Семенович очень деликатно и твердо попросил меня этого не делать: «Музыка влияет на восприятие живописи. Она свое добавляет, и меняется смысл». Это был урок на всю жизнь. Как он был прав!

Но я забежала далеко вперед. Нужно было начать с нашего знакомства. Но так уж пошло – доверилась «волнам памяти». Я не первая, кто познакомился с художником Сорокиным по его произведениям, не первая, кто открыл для себя живописца в главном тогда выставочном зале страны – московском Манеже. Это произошло на одной из всесоюзных выставок в начале 1970-х годов. В неохватной экспозиции особенно затронули душу две живописные работы – пейзаж и натюрморт, висевшие в разных залах, но узнанные сразу как «свои». Чем привлекли к себе? Наверное, гармонией мира, в них запечатленной. Они были очень красивы цветовыми созвучиями и передавали ощущение счастья. На этикетке – Сорокин В.С., 1912, г. Липецк. Потом я уже целенаправленно искала его картины на выставках. Когда в Липецке открыли выставочный зал, я встречала там Виктора Семеновича, смотревшего произведения, но и мысли не допускала подойти к нему, такому мастеру.

А познакомились мы, когда я уже работала в выставочном зале, в 1983 году. Вскоре открылась областная выставка, посвященная 25-летию Липецкой организации Союза художников. Работами Сорокина начиналась экспозиция. Это были изумительные садовые натюрморты на сложно-зеленых фонах. Целый месяц, входя в зал, я встречалась с ними. Они меня волновали до слез – от восторга и осознания недостижимости того счастья, какое испытывал создавший их художник. Я догадывалась, что дело в отношениях художника с жизнью и природой. В его духовной высоте, откуда видно, что есть важное, а что пустое. Думала о том, что мы пробегаем мимо своего счастья, всегда что-то мешает нам его узнать. И только искусство его возвращает. С этой выставки и началась наша с Виктором Семеновичем дружба. Я была начинающим искусствоведом и робела перед ним, он это понимал, но будто и не замечал. Он умел подбодрить. Когда я читала ему свои первые тексты о его творчестве – а в них было много наивно-восторженного – он слушал очень внимательно и в конце аплодировал.

На этой же выставке я столкнулась с тем, что несмотря на признанность живописи Сорокина высокими профессионалами, не только многим зрителям – и простым, и сановитым, – но и некоторым художникам его творчество непонятно. Ему не прощались крупное обобщение предметов, густая пастозность письма, его широкая кисть. Им хотелось скрупулезной передачи видимого, а Сорокин передавал чувствуемое. Это было непонятно и раздражало. Дети младшего возраста, приходившие на экскурсии, не имели препятствий для восприятия картин Виктора Семеновича. Наверное, они, так же как и он, не были оторваны от природы и еще умели видеть главное.

Виктор Семенович никогда не навязывал своего мнения ни в вопросах искусства, ни относительно чьего-либо творчества. Как педагог он берег индивидуальность воспитанников и ни один из его учеников не стал подражателем Сорокина. Его же пример служения искусству, его талант, мастерство, вкус, как и независимость, всегда были центром пристального внимания коллег. Было немало эпигонов, но и немало истинно даровитых художников, кто испытывал глубокое влияние живописца и стремился ему противиться, сознательно бежать от него, вырабатывая свой почерк. Главное значение творчества и личности Виктора Семеновича, распространявшееся на художников и других профессий, заключалось в высоких критериях, им обозначаемых. К ним тянулись, а перед мастером стыдились показывать незрелые работы. Он был мерилом и совестью. А живопись Липецка с первых выступлений на зональных выставках и до нынешнего времени несет на себе отпечаток особенной, как говориться, «живописной» живописи, и сквозь многие работы просвечивается лукавая улыбка Сорокина, возможно, по поводу приемов его письма, разобранных на цитаты.

Иногда мне было очень важно спросить Сорокина о чем-либо, уточнить, посоветоваться. Теперь трудно поверить, но телефона он не имел. Я думала: вот если бы он пришел! Спустя час-другой в дверях появлялся улыбающийся Виктор Семенович: «Не ждали?». Это всегда было, как чудо. На праздниках, банкетах по случаю юбилеев и прочих событий мы за столом оказывались рядом. Он не любил официозно-торжественных речей. Поворачивался ко мне с рюмочкой и потихоньку говорил: «Ну их, давай лучше за искусство выпьем». Это был его любимый тост, тост за то, что и составляло его жизнь.

Каждый год Сорокин уезжал в Дома творчества – в Гурзуф, в Переславль-Залесский, на Академичку в Тверской области, в 1985 году он отправился на Байкал и привез оттуда изумительные, новые по колориту работы. В 1988 году он поехал в Юрмалу и вернулся преображенным – с аккуратной шкиперской бородой. С тех пор его помнили только таким, правда, борода потеряла стильную форму и пушилась в разные стороны.

В 1987 году состоялась персональная выставка Виктора Семеновича. Она восхищала мастерством живописи и молодостью мироощущения. А ведь художнику исполнилось 75 лет. На следующий год он выставился вместе с Юрием Дмитриевичем Гришко в Москве, на Тверской, и эта выставка прозвучала триумфально. А еще через два года Сорокин за одно лето написал цикл выдающихся натюрмортов – сочных, мощных по накалу эмоций, написанных смело, вдохновенно. Он и сам, видно, был доволен ими и хотел показать. Мы выгородили часть зала и выставили эти шесть летних натюрмортов – просторно, по одному на больших стендах, обтянутых темно-бордовым холстом. Эта маленькая выставка вызвала удивительный интерес, посмотреть ее приезжали почитатели художника из Москвы.

Вскоре прибыли искусствоведы из министерства культуры. Мы пришли к Сорокину домой. Его мастерская была – его дом, дворик, небольшой сад и все пространство под открытым небом. Природа была его подлинной мастерской. Гостями художник был польщен, но до поры сохранял настороженность. Вынес один натюрморт – оцепенение. Слов нет. Вынес другой, и тут у моих коллег вырвалось далеко не искусствоведческое, а полноценное русское выражение крайнего восторга. Это растопило сердце Виктора Семеновича, он доставал и доставал откуда-то работы, подобно волшебнику. В результате министерство приобрело у него 12 произведений. Эти вещи, скорее всего, могли быть распределены по музеям страны, но очень хотелось, чтобы они остались в нашем городе. Министерство с пониманием отнеслось к запросу Липецкой областной картинной галереи и передало все работы Сорокина в ее фонды. В их числе и те натюрморты, о которых говорилось выше.

Видя мое пристрастие к творчеству Сорокина, Вилен Дмитриевич Дворянчиков, человек незаурядный в выдвижении оригинальных идей, однажды произнес: «Хорошо бы создать музей Сорокина, и вы бы там работали». Это показалось красивой несбыточной фантазией. Но в душе поселилась мечта, я почему-то и дом выбрала. И как не поверить в материализацию мысли – в 1992 году удалось осуществить этот необыкновенный замысел. Как-то все сошлось в одно время. У власти находились молодые демократы, поощрявшие то, чего до них не было. Помогло большое внимание, проявляемое к Сорокину со стороны французской галереи «Les Oreades» и ее владельца, знатока и тонкого ценителя искусства, талантливого музыканта Эдмонда Розенфельда. По его приглашению Виктор Семенович уже побывал во Франции. К тому же елецкий собиратель Евгений Павлович Крикунов, имевший замечательную коллекцию работ художника, готовил к открытию музей его картин. Сорокину исполнялось 80 лет – это еще один козырь. И, наконец, пустовал и разрушался памятник архитектуры в центре города – Дом аптекаря, тот самый дом, который и представлялся в мечтах, и надо было решать его судьбу. Все эти обстоятельства, помноженные на старания многих людей, увлеченных желанием создать Музей-мастерскую народного художника России В.С. Сорокина, привели к успеху. Большую роль в этом деле сыграли тогдашний начальник Госдирекции по охране памятников В.А. Затонских, сотрудники областного управления культуры, липецкая пресса, помогавшая пропагандировать идею. Все шло, как по маслу, будто по воле вышних сил. Мы с Дворянчиковым писали концепции будущего музея, каждый свою. Сравнили: оказалось, что на 90 процентов они совпадают. Главное, в них был изложен принцип Дома, с камерным залом, требующим тщательного отбора произведений, с гостевыми выставками выдающихся художников России, с уютной гостиной, в которой стоит рояль и проводятся музыкальные вечера, где всегда накрыт крахмальной скатертью чайный стол. И, конечно, с постоянно меняемыми экспозициями произведений Виктора Семеновича. Еще нам мечталось о том, чтобы в гостиной художник мог писать. Так и случилось. И чудесный рояль, и мольберт, и выставки… В Доме Мастера было всем уютно. Кстати, второе имя музея-мастерской – Дом Мастера, придумалось само собой, и по концепции, и по аналогии с названием памятника – Дом аптекаря Вяжлинского.

Очень торжественно был отпразднован юбилей живописца: огромная выставка, гости из Союза художников России, Российской академии художеств, творческих организаций соседних областей. Виктору Семеновичу вручили не символические, а настоящие ключи от музея-мастерской. Вечером того же дня в большом зале бывшего обкома партии, а теперь областной администрации, состоялось чествование юбиляра. По сути, это был веселый и трогательный спектакль-капустник молодежного театра «Зонг» под руководством Виталия Петровича Трескина. На сцене стоял трон, на котором восседал Виктор Семенович, увенчанный «позолоченной» картонной короной, на подлокотниках примостились два юных ангела. Художник принял игру и свою роль исполнил прекрасно. Ему преподносились творческие подарки, памятные адреса с дифирамбами. Выступали маститые и молодые музыканты, Сорокин слушал очень внимательно, когда особенно нравилось, он слегка водил головой, дескать, ну и ну! И вот на сцену поднялись Наталия Сергеевна Тимашевич, представитель СХ России, и вице-президент академии Ефрем Иванович Зверьков. У них в руках были две упакованные картины. Когда их раскрыли, Ефрем Иванович, увидевший работы впервые, непроизвольно ахнул: «Да им место в Третьяковке!». Это были произведения Сорокина из фондов Союза художников РФ1 – подарок будущему музею. С этих работ ведет начало собрание музея Сорокина. Такое начало ко многому обязывало.

На следующий день праздник продолжился в Ельце, городе, особенно дорогом сердцу Виктора Семеновича. Приехали мы большой группой в заказном автобусе. Сначала в Вознесенском соборе была совершен молебен о здравии Сорокина. Художник был серьезен и сосредоточен во время богослужения. Потом отправились к Е.П. Крикунову, дивились его коллекции – мы видели будто другого художника, конечно, узнаваемого, но еще более раскованного, экспрессивного. В Ельце он творил безоглядно. Ощущение праздничной свободы перетекало на холсты. И тому были причины. Он писал в любимом городе, и рядом с мастером находилась его муза, молодая художница Илона Федорова, побуждавшая к дерзкой живописи – он ощущал себя молодым, всесильным. И хозяин дома, Евгений Павлович, оказывал Сорокину все почести, старался создать ему приподнятую обстановку, возил на этюды. Думаю, художнику очень важно было получать внимание со стороны коллекционеров. Рождением более чем десятилетнего цикла великолепных елецких пейзажей, натюрмортов, ню мы, я думаю, обязаны не только Виктору Семеновичу, но и его вдохновителям.

После юбилея прошло еще полгода, прежде чем был назначен директор Музея-мастерской В.С. Сорокина – В.Д. Дворянчиков, и его заместитель – в моем лице. Еще полгода продолжалась реставрация дома-памятника и подготовка музея к открытию. За несколько дней до презентации мы с Виленом Дмитриевичем приехали к Виктору Семеновичу, чтобы обсудить некоторые детали, перевезти мольберт и несколько вещей художника. А он всерьез говорит: «В новый дом надо въезжать с кошкой». Мы разгадали хитрость Деда: ему надо пристроить котят. С другой стороны, действительно, какой же дом без кошки? Я наклонилась к гнезду, и один котенок, пепельно-серый, безупречно красивый, сам выбрал меня, взобравшись на плечо. Он мгновенно адаптировался на новом месте, оказался смышленым и коммуникабельным, и очень полюбил проводить вместе со мной экскурсии, свесившись горжеткой с плеча, правда, «тянул одеяло на себя», требуя внимания и неожиданно трогая лапкой стоящего поблизости зрителя. Зато как он помогал расположить детей, благодаря коту мы сразу становились друзьями. Васька вскоре стал знаменитостью Дома Мастера. Бывали и курьезы. Митрополит Воронежский и Липецкий Мефодий с солидным сопровождением удостоил музей чести своим посещением. Пошли смотреть выставку, я комментировала, Виктор Семенович потихоньку подсказывал, о чем еще упомянуть. А тут Василий не вытерпел равнодушия к своей особе и стал заигрывать с владыкой, теребя его посох. Сорокин обиделся и строго мне сказал: «Скажи ему, пусть уйдет»! Но я опять забежала вперед.

Двери музея для посетителей были распахнуты на Рождество 1994 года. Ко дню рождения Виктора Семеновича не успели завершить ремонт. С тех пор в Доме ежегодно отмечались два главных праздника – день рождения Сорокина 25 декабря и православное Рождество. Оба – всегда многолюдно, весело, но по-разному. День рождения праздновали с оттенком торжественности, хотя Виктор Семенович всеми силами сбавлял пафос, радуя собравшихся краткостью своего выступления, всегда начинавшегося словами: «Я болтать не умею». Только единожды его «понесло», он выступал минуты полторы. Смысл сказанного состоял в том, что эту выставку он считает программной, что детей необходимо приобщать к искусству, нужно учить их любить природу и свою родину. О Родине он думал.

На Рождество собирались по семейному – с детьми и внуками всех «домочадцев», друзьями, с Дедом Морозом и Снегурочкой, музыкой, стихами, вкусными угощениями.

Итак, началась рабочая жизнь музея, поднявшая уровень художественной культуры города на новую ступень. Дом Мастера своим фирменным стилем задавал столичный тон: изысканные выставки, знаменитые музыкальные вечера «У камелька», проводимые совместно с областной школой одаренных детей, – этот проект длился многие годы, дети проигрывали свои программы перед конкурсами, получая благословение мастера, и возвращались победителями. Месяца два-три в году отдавались выставкам по приглашению. Остальное время – для экспозиций произведений Сорокина. Он гордился тем, какие в его музее бывают гости, выставки каких мастеров проводятся. Не премину их назвать – И.С. Ефимов и Н.Я. Симонович-Ефимова (они имели отношение с Дому и к Липецку2), А.С. Голубкина, В.А. Фаворский, М.В. Фаворская-Дервиз, И.В. Голицын, Д.М. Шаховской, Д.Д. Жилинский и Н.И. Жилинская, А.Г. Акритас, Л.И. Савельева, В.М. Клыков… Когда в коллекции Дома Мастера появилась работа А.С. Голубкиной, Виктор Семенович произнес: «Это для музея как знак качества». Организация этих выставок – заслуга В.Д. Дворянчикова, обладавшего неотразимым обаянием и даром убеждения. Это он приглашал своих московских друзей, которые знали талантливых художников Липецка, с уважением относились к творчеству Сорокина. Завязалась теплая и полезная для нашего общего дела дружба между двумя домами – московским домом на Новогиреевской, который построили в 30-х годах прошлого столетия художники В.А. Фафорский и И.С. Ефимов с товарищами, и Домом Мастера. Спустя года два Музей В.С. Сорокина уже стал брендом города и получил широкую известность среди художественной элиты Москвы. Выставиться в нем почиталось за честь. Появились и верные друзья Дома, всегда готовые оказать помощь, в том числе и спонсорскую: кто стол для гостей накроет, кто оплатит обрамление работ, кто купит необходимое оборудование, а кто испечет любимые Сорокиным пироги.

Виктора Семеновича всегда ждали в музее. Кто-нибудь из сотрудников видел в окно его приближение и восклицал: «Дед идет!». Шел он своеобразной размеренной походкой, успевая цепко схватывать всякие проявления жизни вокруг себя. Когда он входил с мороза, розовощекий, снимал, наклоняя набок голову, шапку, когда пятерней тщетно поправлял сбившиеся хохолком на макушке волосы и улыбался, то вносил в собой такую свежесть и радость, которая захватывала всех. Сразу затевали чай, а он поднимался на второй этаж в выставочный зал. Очень пристально изучал он гостевые выставки. Бывало что-то неожиданное в ответ принесет, например, серию современных, прозрачных и сочных акварелей «Мондвиль»1, сделанных во Франции.

С большим интересом относился Виктор Семенович к собственным выставкам. Мы показывали произведения, объединенные темой, стилистической манерой, хронологическими периодами. Делали выставку старых работ, они хранились, запыленные, то ли в чулане, то ли на чердаке. И когда художник увидел их очищенными, обрамленными, хорошо экспонированными в белом зале с ровным освещением, он только покачивал головой и говорил: «И не узнать. Смотри, какие красивые, а раньше не ценил, даже эту и вон ту хотел записать. И все – о Липецкой земле». Об одном пейзаже, очень лаконичном, сказал: «Ух, какой! Ничего нет, а все есть!». Это было его любимое выражение, обозначающее высшую похвалу. О выставке своих работ из краеведческого музея заметил: «Пусть еще месяц повисит. Работы не изменились, а воспринимаю их, как только что написанные. Отношение к ним изменилось, вроде бы лучше стали». Иногда, обходя экспозицию, он рассказывал обстоятельства создания некоторых вещей. Так, остановившись возле этюда «Раскулаченный» начала1930-х годов, он поведал, что встретил изображенного старика на рынке, и оказалось, что этот человек был знаком с художником Саврасовым. Как же относительно понятие времени!

Сорокин обязательно принимал экспозиции своих произведений и всякий раз заявлял: «Знаешь, эта выставка у нас самая лучшая». Думаю, что выставки, так подробно представлявшие творчество художника, не просто тешили его честолюбие: он анализировал созданное, отталкивался от него, ставя перед собой новые цели. От работы к работе сближались «что» и «как» – до полного сращения. Каждый мазок был связан с чувством, ассоциациями, биением сердца. Как говорил К. Коровин, «в пейзаже должна быть история души». У Сорокина в любой картине – история души. Виктор Семенович, предпочитавший творить наедине, не часто писал в своей новой мастерской. Но в некоторых ситуациях ему как раз там было удобно работать. Пригласить модель в музей было деликатней, чем к себе домой. Большое число «Обнаженных», как и фигурные композиции в интерьере, портреты были написаны в стенах гостиной. Под мольберт стелили огромное полотнище, поскольку краска летела в разные стороны, но и это не спасало.

Музей встречал многих именитых гостей – деятелей культуры и искусства из столицы, Санкт-Петербурга, зарубежья, и все поражались тому, что в провинциальном городе существует такой уголок, как сказал Армен Джигарханян, оазис духовности. Посетил Дом Мастера и Эдмонд Розенфельд, открывший для себя творчество русского живописца и всей душой его полюбившего. Он был рад, что создан музей Сорокина. И припомнил нашу первую встречу, состоявшуюся несколькими годами раньше. Тогда он приезжал приобретать работы Виктора Семеновича и выбор его пал на отобранные мной картины для закупки. Но пока решался финансовый вопрос, большинство этих работ перешло в собственность коллекционера и впоследствии уехало во Францию. Я была невероятно огорчена и не могла, видно, за вежливостью скрыть своего отношения к происходящему: прекраснейшие произведения покидали родину! «Вы смотрели на меня, как дикая кошка, готовая выцарапать глаза! Но видите, работ хватило и вашему музею. Сорокин – художник мирового уровня и его работы должны быть открыты для мира!» – таковы были слова гостя, уже прекрасно говорившего по-русски. С последней фразой нельзя было не согласиться. Мы стали показывать свое собрание, и увидели слезы восхищения на глазах Розенфельда. Это дорого стоило.

Нередко у нас с Дворянчиковым случались дискуссии о том, сколько в творчестве Сорокина французского начала, идущего от импрессионизма, и сколько русского? Как-то Дом Мастера посетил Мишель Парфенов, «русский француз», переводчик Е.И. Замятина, издатель. Парфенову очень понравился Сорокин, он сразу оценил масштаб художника. На вопрос: есть ли в его живописи что-нибудь французское, он ответил: «Ничего. Колорит, школа – абсолютно русские. Но это «не советский художник».

Вскоре после вселения в Дом Мастера в гостиной нашел свое постоянное место автопортрет Сорокина 1993 года. И называла про его себя рембрандтовским. И неожиданно от одного посетителя приезжего, какого-то иностранца, увидевшего в этот автопортрет, услышала: «Рембрандт!».

Мне не раз доводилось бывать у Виктора Семеновича дома. Чаще всего по делу: принять работы для выставки, отобрать для закупки, составить каталог. Приходить праздно не решалась: боялась помешать ему, оказаться навязчивой. Потом я очень сожалела, что упустила драгоценный шанс вдоволь общаться с ним.

Обычно он шел навстречу отпирать замок калитки, улыбчивый, светлый, красивый. Шутил чуть неумело от застенчивости, поругивал понарошку собаку или кошек. Всегда казалось, что он только что писал, что его оторвали от работы и он неосознанно оглядывался по сторонам, как бы проверяя, не оставил он ли для чужих глаз следов своего сокровенного занятия.

Виктор Семенович поторапливал войти в дом. Я проходила, оглядываясь, стараясь увидеть хоть малейшие свидетельства только что свершавшегося таинства. А он торопил. Но я замечала новый этюд на стене, несколько букетов разной свежести на веранде, отвернутый к стене подрамник с натянутым холстом и запах, волнующий до нытья под ложечкой, запах лака, скипидара, керосина. Он потирал кисти рук, в каждую их морщинку навсегда въелась краска, спрашивал, как обычно, что новенького?

Если я приехала взять работы на выставку, он заявлял, что у него только три, больше нет. Выносил их из маленькой тайной комнатки, украдкой наблюдая за моей реакцией. Я стеснялась высказать свой восторг. Он чутко улавливал мое состояние, ему слова не были нужны, и показывал еще несколько вещей. Они были неожиданно новыми, хотя ничего необычного не изображали. Увиденное вновь и вновь поражало свежестью первооткрытия. Виктор Семенович улыбался, он был доволен произведенным впечатлением.

За два десятилетия нашего общения, я никогда не была свидетелем того, как Сорокин работает – всегда считала, что это святая святых художника. И все-таки был случай, когда он чуть-чуть приоткрыл для меня потайную дверь. Почти с первого момента нашего знакомства Виктор Семенович при встрече замечал, указывая на мою одежду: «Цвет хороший, портрет надо написать». Мне это льстило, я принимала сказанное как комплимент, не зная, что это же он говорил многим и многим женщинам. А дальше ничего – в моем случае – не следовало, я же не напоминала. Но однажды, это было в середине 80-х, теплым летним днем, я пришла к нему в гости, наверное, в связи с подготовкой какой-нибудь статьи. Сорокин писал во дворе натюрморт, поставленный, как обычно, на столе под яблоней. К моему удивлению, он не убрал начатую на большом холсте работу, расположенную на мольберте поодаль. На сложном зеленом фоне чудными сочетаниями цветовых пятен уже намечены были предметы. Я перевела глаза на натуру. На серебристой от времени столешнице располагались потемневший самовар, уже повядший букет желтых цветов, темно-золотой лещ, сиреневый чеснок, апельсин, эмалированная тарелка, ярко синяя снаружи, наполненная блестящими перезрелыми вишнями. Было очень красиво. Виктор Семенович отметил мое платье и сходу стал искать подходящее место, для написания портретного этюда. Он посадил меня на выкрашенную суриком скамейку. Потом раздумал, велел пересесть за стол и угощаться вишнями, ужасно сладкими и липкими от сока, вокруг них роились пчелы. На моих глазах он безжалостно счистил с холста натюрморт. Начал писать, а я украдкой поглядывала, хотя мольберт стоял под углом, и мне было не очень хорошо видно. Виктор Семенович находился далеко от холста – на расстоянии вытянутой руки и черенка кисти, удлиненного прикрученной к нему палочкой. Широкими мазками он обозначил почти оранжевой краской волосы. Работал он над моим портретом с полчаса. Не пошло, то ли я его смущала, то ли просто не была его натурой. Он взял мастихин и в два счета все убрал, холст от этого стал еще красивей. Я и сейчас думаю: может, отсвет моего несостоявшегося портрета оказался полезен в создании одного из прекрасных натюрмортов мастера.

Случайностям Виктор Семенович придавал провиденциальное значение. Когда помимо его воли что-то случалось с картиной, например, когда ее срывал с мольберта ветер и кувыркал по траве, когда на свежую краску падал дождь или снег, когда сложенные друг на друга не досохшие холсты слипались, оставляя свои отпечатки, он, улыбаясь, говорил: «Ничего, еще лучше будут». Был ли Сорокин суеверным? В народные приметы верил. Сам за долгую жизнь, пристально вглядываясь в природу, а лучше сказать, проникая в нее до полного слияния, накопил великое множество собственных наблюдений, позволявших ему с поразительной точностью предсказывать погоду. Если он предвещал, что тепло придет только после Пасхи, что осень будет золотой и сухой, а зима – морозной, так оно и было. Знаю, что уважение к церкви, религии было впитано с молоком матери. Рассказывая о своем детстве, он вспоминал, как семья готовилась к Пасхе, как постилась, как заготавливала самую вкусную снедь для разговения. Религиозность Виктора Семеновича не была показной, он никогда не затрагивал этой темы, но высказывал убеждение, что талант и настоящее искусство – от Бога.

Сорокин никогда не произносил патриотических слов. Он просто воспел родину в пейзажах, куда вложил всю свою любовь. Он не писал эпических полотен. Ему были интересны тихие уголки, в которых чувствовалось присутствие человека, обозначенное жильем, собачкой, крошечной фигуркой на дороге либо на мостике, о близости людей говорило развешенное белье, а то и просто следы на свежем снегу или всего лишь тень изгороди. Его картины, исполненные задушевности, были о том, «с чего начинается родина». Высокопарности он органически не переносил. Однажды я спросила у него, одобрявшего перемены, происходившие в России: «Неужели Вы не замечаете, сколько грязи поднялось наверх?». На что он ответил вполне афористично: «Вешние воды всегда сор поднимают, но они же его и уносят. Все утрясется».

Вспоминаю и такой случай. Я пригласила Виктора Семеновича на свой дачный участок на Дону. Ранним автобусом приехали. Он – с этюдником, красками. Вдохнул воздух, сказал, что пахнет степью, полынью, как у Бунина. Сели позавтракать, заговорили о нравах местных жителей, о тотальном алкоголизме, бесхозности земли. И тут он вспомнил о герое романа «Анна Каренина» Левине, как тот попытался по новому вести хозяйство, и трудностях, с которыми столкнулся. Сорокин рассуждал весьма компетентно, ясно было, что он глубоко вчитывался в текст Толстого. Говорили о национальном характере, о следствиях советского периода и многом другом. Спохватились к вечеру. А как же этюд? Он говорит: «Это только глупые художники пишут, не почувствовав места. В другой раз напишу». Так и храню холст, на котором Виктор Семенович собирался написать этюд.

Готовя каждую новую выставку мастера, мы старались вновь и вновь удивлять наших зрителей. Виктор Семенович не подводил – у него всегда находились свежие работы или из ранних периодов, которые никто не видел. Но и потом, когда художника не стало, он не переставал угощать нас неизвестными произведениями – они обнаруживались на чердаке, в чулане его дома, в частных собраниях. Он продолжал раскрываться перед изумленными глазами почитателей!

Виктор Семенович казался неуязвимым для времени. Он был бодр, плодотворно работал. Вот уже и 88 лет. Он побывал вторично во Франции. Сделали традиционную «Рождественскую» выставку, приуроченную к его дню рождения. Но что-то в некоторых новых работах изменилось. Когда-то давно я сформулировала, что Сорокин пишет так, будто видит мир в первый и последний раз. Он категорично потребовал убрать слово «последний». И теперь это вспомнилось: он видел мир, как в последний раз. Еще будет написан ряд пронзительных вещей, открыты весенняя и летняя выставки, и он успеет им порадоваться…

На последней выставке мы показывали самые новые работы. Освещенный дворик с цветущей